Глава II. Опера и народ
Диалог начинается бурно. Ущемленное самолюбие «рюриковича» Шуйского побуждает его возражать. Но опытный царедворец быстро смиряется. Он мстит царю расчетливым коварством. В первой же фразе «доклада» Шуйского — «есть вести, и вести важные для царства твоего» — вырисовывается вкрадчивый облик лукаво-мудрого советника:
Этот своеобразный лейтмотив смиренной льстивости Шуйского — личина, за которою прячется хитрый, изворотливый враг. На ироническую реплику Годунова он, подготовив удар, отвечает с дерзким злорадством: «В Литве явился Самозванец, король, паны и папа за него!». Внезапная перемена очерчена в музыке жесткими интонациями целотонного речитатива (гармонизованного цепью мажорных трезвучий).
Борис поражен роковою вестью, но он еще владеет собою, властно требуя ответа: «Чьим же именем на нас он ополчиться вздумал?». А Шуйский, не торопясь, продолжает коварную игру. Он длит свою речь витиеватой лестью преданного раба («Конечно, царь, сильна твоя держава...» — развитие того же мотива), пока, наконец, не произносит «Димитрия воскреснувшее имя!» ...Грозно звучит тема убитого царевича, словно видение, содрогающее Бориса (клавир, стр. 211).
В драматургии диалога обозначается крутой поворот. Ритм музыкально-сценического движения становится учащеннее. Контрасты резче. Краски темнее. Три силы сталкиваются теперь в музыке диалога, обнажающей противоборство воли и совести преступного царя, разжигаемое коварством Шуйского. Годунов страшится выдать себя, но не может скрыть внутреннего волнения. Он удаляет сына, быстро оборачивается к Шуйскому, приказывая немедля оградить Русь от Литвы заставами. Властный тон речитатива «Взять меры сей же час...» подчеркнут в сопровождении характерной реминисценцией из ариозо («А там донос, бояр крамола, козни Литвы и тайные подкопы», ср. клавир, стр. 213 и 188). Но волевая решимость царя внезапно сменяется подавленностью — переход, выраженный кратким мотивом:
Незримые нити тайных предчувствий стягиваются в этом мотиве страха — страха перед неумолимой реальностью надвигающихся событий. Годунов останавливает Шуйского: «Слыхал ли ты когда-нибудь, чтоб дети мертвые из гроба выходили... допрашивать царей...». Прерывистые интонации возбужденной речи сливаются с музыкой, передающей ощущение заползающего в душу страха. Скрытая связь мотива с жутким образом видения в монологе («Дитя окровавленное встает...») обнаруживает ясно различимые черты в таинственном мерцании вновь возникающего призрака (мотив наплывает в хроматических скольжениях на мерном квинтовом покачивании баса Es—В):
Мотив страха пронизывает все дальнейшее развитие сцены душевных борений Бориса. Это мотив замедленного действия, и тем сильнее его воздействие в неуклонно нарастающей напряженности музыки. Борис упорно сопротивляется наплывам страха, усилием воли хочет вырваться из охватывающей его подавленности. И Мусоргский с беспощадным реализмом раскрывает бушеванье противоборствующих страстей в груди Бориса, его отчаянную схватку с самим собой. Приливы глухой тоски чередуются с приступами бешенства, укоры и мольбы — с гневными угрозами. Но заглушить тайный трепет совести Борис не может. Отпрянув от мелькнувшего сквозь завесу сознания призрака, он набрасывается на Шуйского и саркастически хохочет: «Что?... смешно?... Что ж не смеешься?.. А?» — ив диком хохоте царя отзывается сдавленный мотив страха (клавир, стр. 215; ср. пример 106). Едва овладев собою, Борис начинает выпытывать у смиренно опустившего взор Шуйского правду о злодеянии в Угличе. И в мерное движение речи — на тревожном вопросе «Малютка тот... погибший... был... Димитрий?» — вкрадчиво вползает мотив страха. Поспешное «Он!» Шуйского вызывает новый порыв душевного смятения. Взволнованной мольбой звучат слова Бориса «Крестом тебя и богом заклинаю...» — на сумрачно величавой теме ариозо («В величьи и блеске власти безграничной...», ср. клавир, стр. 217 и 187). Годунов уже не таится перед Шуйским, но и не верит ему. Мольбу царя преступает угроза— «Придумаю я злую казнь, такую казнь, что царь Иван от ужаса во гробе содрогнется!..». И снова тайный трепет охватывает Бориса (ниспадающая речитация на фоне зловеще разросшегося мотива страха). А Шуйский, раболепно изогнувшись пред государем и пристально следя за ним, ведет тихий, прискорбный рассказ о своем посещении Углича в те дни, когда свершилось злодеянье («В Угличе, в соборе...», Fis-dur — fis-moll). С умилительным благочестием вспоминает он «светлый лик и кроткую улыбку на непорочных устах» убитого царевича. В музыке теплятся интонации темы Димитрия...