Концертное турне. Последние годы
Вокальный стиль Мусоргского, и раньше отличавшийся замечательной глубиной и чистотой эмоционального тона, достигает новых вершин в его романсах последних лет — «Не божиим громом ударило», «Горними тихо летела душа небесами», «Ой, честь ли то молодцу лен прясти?» на слова А. К. Толстого, «Видение» на слова А. Голенищева-Кутузова, «Странник» на слова Фр. Рюкерта в переводе А. Н. Плещеева. Для всех выбранных им текстов характерно печальное, элегическое настроение.
В это время в жизни Мусоргского мало светлого. Правда, его поддерживают друзья, радуют удачи в творчестве; отдохнув летом 1876 года на даче в Царском Селе и продвинув «Хованщину» и «Сорочинскую ярмарку», Мусоргский чувствует удовлетворение. Однако после отпуска в Петербурге его ждут новые неприятности. Театральная дирекция, несмотря на постоянный успех «Бориса Годунова», поставила ультиматум: либо снять оперу с репертуара, либо изъять якобы механически присоединенную финальную сцену под Кромами. Автору пришлось согласиться на это «отсечение»; зато бурному возмущению Стасова не было предела. В своей статье «Урезки в „Борисе Годунове"» он гневно восклицает: «Наши оперы нечто в роде беззащитных цыплят перед всемогущим поваром. Какой- нибудь Терентий или Пахом имеет все права, в любой день или час, словить талантливейшую русскую оперу за крыло, отхватить ей лапы или хвост, перерезать горло и потом стряпать из нее какое только ему взбредет на ум фрикассе». Опера исполнялась в урезанном и драматургически искаженном виде.
К концу 70-х годов относится создание хора «Иисус Навин», про который Мусоргский увлеченно пишет Голенищеву-Кутузову: «Я написал библейскую картину „Иисус Навин" совсем по библии и даже руководился картою победоносных шествий Навина по Ханаану». Постоянно идет сочинение и переработка сцен «Хованщины» и «Сорочинской ярмарки», к которой уже готов финал второго действия — рассказ о красной свитке («...а сценариум весь готов — это важно и в высшей степени важно — при милейшей помощи гениальной А. Я. Воробьевой-Петровой»,— пишет Мусоргский Голенищеву-Кутузову).
У друзей — Стасовых, Петровых, Шестаковой — Модест Петрович бывает теперь реже, перерывы в письмах длятся месяцами — это при свойственной ему потребности делиться мыслями и планами! У него неважно со здоровьем: с октября 1877 года снова мучает нервная лихорадка («около 20-ти суток глаза не сомкнул и в таких мрачностях находился»). Но Мусоргский не унывает. Успешно выступая в качестве аккомпаниатора в благотворительных концертах, он пишет Стасову: «За это время, много действуя на клавикордах, я начинаю приходить к убеждению, что если велено будет снискивать насущный хлеб бряцанием, — сумеем».
В 1878 году, в феврале, спустя два года после праздничного юбилейного торжества скончался «дедушка» — Осип Афанасьевич Петров. Чувство горького одиночества безраздельно овладело Мусоргским. Безутешно рыдая над гробом, он говорил: «С кончиною дедушки я все потерял. Я утратил опору моей горькой жизни. Последнее время в его доме я чувствовал себя родным. Я утратил незаменимого руководителя. Он вскормил меня художественной правдой и вдохновлял к творчеству. В этом гробе лежит судьба всей едва расцветшей русской оперы. Отныне она опять порастет иноземными злаками, и они надолго заглушат наши зелененькие всходы. Так будет!»
В этом году Мусоргский почти ничего не пишет, «Хованщина» не движется, «Сорочинская ярмарка» отложена. С весны он заболевает какой-то странной болезнью, разыгравшейся в ноябре настолько сильно, что, как пишет он Голенищеву-Кутузову,— «доктор мой, хорошо знающий меня, приговорил было меня только к 2-м часам жизни». Болезнь отпускает, но ненамного и ненадолго. Не спасает и отдых летом на даче у певицы Дарьи Михайловны Леоновой; нервная лихорадка не проходит. На службе Мусоргский удерживается еле-еле; над ним висит угроза увольнения.