Глава VI. Новое слово правды
— Искусство музыканта соединяет различное.— Это изречение Гераклита можно отнести и к языку Мусоргского. Он необычайно богат антитезами. Свойственная его интонационной природе диатоника сопряжена с острыми хроматизмами. Широкая песенность сплетается с чеканной речитацией. Прерывность движения обнаруживает внутреннюю его непрерывность. Психологическая углубленность мотивной работы подчеркивается контрастами живописной изобразительности. Строгие гармонические последования сочетаются с причудливыми резко диссонирующими созвучиями. «Мусоргский мог,— замечает Б. Асафьев,— находить цепь гармонических оборотов, удивляющих логикой сопоследования, и он же мог швырять комья аккордов, каждый ком сам по себе, не обусловленный никакими предвзятостями голосоведения». Но в том-то и дело, что все эти антитезы и антиномии не нарушают, а напротив — скрепляют стилевое единство языка Мусоргского, концентрируют в нем громадную силу художественного воздействия.
Воссоздавая в напряженном развертывании мелоса интонационную драматургию живой человеческой речи, Мусоргский свободно расширяет и перемещает грани ладо-ритмической, тембровой, жанрово-колористической выразительности. Он динамизирует гармонию, насыщает ее неожиданными контрастами, экспрессией светотеней, энергией диссонансов. Действенное развитие музыкальных образов он великолепно оттеняет «гармоническим спором» (меткое выражение Мусоргского). И не случайно в этом споре порой возникают «необъяснимые» сочетания диссонирующих созвучий, громоздятся «комья аккордов». Смело экспериментируя, Мусоргский высвобождает скрытую энергию диссонанса, придает ему — в зависимости от контекста драматургического развития — индивидуальную характерность терпкого созвучия, смысловая выразительность которого устраняет традиционную обязательность консонантного разрешения... В своих поисках и открытиях Мусоргский предвосхищает обновление и обогащение музыкального языка грядущей эпохи (вплоть до Прокофьева и Шостаковича).
Дерзкие гармонические новшества никогда не становятся для Мусоргского самоцелью. Постигаемые в процессе «добывания истины», они сопряжены с драматургическим решением конкретных идейно-творческих задач жизненного реализма. А если так, то формальная учтивость по отношению к традиционным правилам и нормам неуместна. Их значение для Мусоргского весьма условно. Он явно не ладит с ними, упрямо спорит с инерцией привычного, навлекая на себя упреки и обвинения в «неграмотности». В его языке находят тысячу погрешностей — неприготовленные и неразрешенные диссонансы, параллельные секунды, квинты и септимы, прямые движения пустыми квартами, недозволенные удвоения, переченья, неожиданные сдвиги «чуждых гармонических тонов» и т. д. и т. п. Все это действительно встречается у Мусоргского. Напомним, однако, что подобные же «неправильности» встречаются и у Баха, и у Бетховена (не говоря уже о позднейших композиторах). Подчеркнем также, что многие необычные приемы выразительного языка Мусоргского (в частности, приемы голосоведения) восприняты им из практики русской народной музыки. Стало быть, Мусоргский не измышляет, а находит и по-своему, в своих художественных целях применяет и разрабатывает то, что живет в искусстве вопреки предустановленным школьной теорией правилам.
Очевидно, дело здесь не в неправильности, а в творчески осознанной необходимости: мысль должна быть выражена именно так и не иначе. Неправильность, осуждаемая грамматикой, оправдывается достигаемой экспрессией живой речи художника, в совершенстве владеющего своим слогом. И это чрезвычайно важно. Ибо слог есть сублимация языковой выразительности индивидуального стиля. Писать «правильно», говорил Белинский, может выучиться «путем рутины и труда» любая посредственность. Обладать своим слогом — удел и преимущество крупного самобытного таланта. «Слог — это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер». Таков слог Мусоргского; он неповторим, как слог Шекспира или Бетховена.