Глава VI. Новое слово правды
Истинное новаторство всегда исходит от больших идей, рождаемых самой жизнью. Смелая широкоохватная задача, поставленная Мусоргским, несла коренное обновление всего организма оперы — ее сюжетной композиции, музыкально-сценической драматургии, форм и средств выразительности, образного языка. Надо ли еще говорить, сколь трудным и сложным оказалось творческое решение такой задачи. Из предыдущих глав мы знаем, каких гигантских усилий, каких мучительных пытаний ума, таланта и воли стоила эта победа.
Мусоргский шел к осуществлению идеала народной музыкальной драмы эмпирическим путем, координируя наблюдение и изучение в неустанных творческих поисках, в разнородных и разнохарактерных опытах и экспериментах, упорным, напряженным трудом добывая знание и мастерство художественно полного и точного претворения жизненной правды. Музыка к «Царю Эдипу», «Саламбо», вокальные сцены — «картинки из народной жизни», опыт драматической прозы в музыке — интонационное воплощение гоголевской «Женитьбы» — все это зримые звенья незримого процесса вызревания и глубинного прорастания новаторских замыслов Мусоргского.
Сосредоточенная работа сознания, встревоженного острыми проблемами современности, стимулировала и направляла его развитие. Многим оно казалось противоречивым и непоследовательным. У Мусоргского был на это один ответ: «сила необходимости». Крутые изломы, неожиданные повороты его пути диктовались внутренней своенравной логикой движения: «ариаднина нить» жизненной правды искусства вела извилистыми, непроторенными тропами к заветной цели. Им неотступно владело стремление выполнить задуманное «как мне надо» — «не пропуская ни малейшего промаха в отношении к добру и истине». И этот этический принцип служил верным залогом его эстетического совершенствования.
Напомним, что уже в молодости (живя в «коммуне») Мусоргский пришел к убеждению, что красота — не самоцель искусства, что критерий истинно прекрасного — в жизненной правдивости образного воплощения характерных явлений, моральных и психологических конфликтов живой действительности, и что человек — внутренний мир человека и человеческих масс должен быть всегда в центре внимания художника. Сюда, в этот необъятный мир страстей и борений, чаяний и надежд, страданий и радостей влекла его беспокойная муза, и здесь открывалось ему новое, истинно прекрасное содержание искусства; «в человеческих массах, как в отдельном человеке,— писал он,— всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовали.— Вот задача то! восторг и присно восторг!». Он исподволь готовился к осуществлению своей задачи, подступал к ней с разных сторон, вновь и вновь проверяя истинность найденного и устремляясь дальше, вперед, к новым завоеваниям.
В своем развитии Мусоргский решительно отбрасывал все, что не соответствовало его творческим намерениям. Расчищая дорогу новому, он не проявлял особой учтивости и к «священным традициям». Но было бы по меньшей мере наивным думать, что в своей реформаторской деятельности Мусоргский опирался исключительно на собственный опыт, что отрицая непреложность традиций, он начисто отрекался от них, что объявляя беспощадную войну рутине, сокрушая узаконенные временем правила и нормы, он ниспровергал законы искусства (в чем его постоянно обвиняли). Нет. Органических законов искусства Мусоргский никогда не нарушал, иначе все его новации оказались бы пустым, формальным экспериментаторством. Он смело расширял применение этих законов в живой музыкальной речи и в драматургии, раздвигая условные пределы искусства беспредельным содержанием жизни, изыскивая неизведанные источники образной выразительности. Тем самым он утверждал непрерывное обновление жизнеспособных традиций, осмысливаемое и обогащаемое творческим опытом современности. «Когда настоящее опёрто только на прошедшее, оно дурно опёрто»,— говорил Герцен. Так полагал и Мусоргский.