Глава III. Выстраданные годы борьбы
Работа захватывала его, отвлекая от житейских тягот и неудач. В конце 1875 года, когда навалились крупные неприятности по службе, Мусоргский писал Л. Шестаковой: «против меня в Министерстве завелась пошлая интрижка; не мытьем, — так катаньем пронять хотят. И проняли. Только на поверку-то вышло, что замученный, я прелесть какую хорошую вещь для «Хованщины» придумал... Этакого не пробовано, и эффектно, и по истории не противно,— это вот сию самую минуточку работать надо». Увы, далеко не всегда удавалось замученному Мусоргскому в «сию самую минуточку» засесть за работу, выполнить задуманное.
Можно было усилием воли отвлечься от житейских невзгод, служебных дрязг, от «болотных потемок чиновного чернилища». Но можно ли было такому художнику, как Мусоргский, отвлечься от окружавшей его действительности, от утраты самых близких, «настоящих людей», от сознания своего духовного одиночества?.. В те хмурые дни и годы он еще более тянулся к своим «прежним» друзьям-товарищам, и встречи продолжались, но не приносили желанного сближения. Откровенные беседы с Римским-Корсаковым и Кюи лишь растравляли внутренние идейно-творческие противоречия. Мусоргский переживал все это крайне болезненно. Зимою 1876 года, после одной такой бурной встречи, происходившей в доме Л. Шестаковой, Мусоргский писал ей: «Лжи не было у Вас, у нас, у «их — и стены самые не лгали в тот приснопамятный вечер: все было правда, и какая правда! — отречение господ названных (Кюи и Корсакова) от завета искусства — «по правде» беседовать с людьми». Суть спора между «прежними друзьями» в тот приснопамятный вечер неизвестна, но нам хорошо известна суть их принципиальных творческих разногласий. Да и сам Мусоргский тогда неустанно твердил о них. «Как выросло требование общества перед современными русскими художниками!— подчеркивал он.— Великое знамение страшного времени всесословного недовольства. И как несносны, староверны, художники, коснеющие в кабинетном труде и четырехстенных мечтаниях». Волнуясь и негодуя, он обострял противоречия и, не видя выхода, метался в тоскливом отчаянии. Порою он и сам чувствовал несправедливость своих резких обобщающих суждений о товарищах, особенно о Римском-Корсакове — ведь не во всем же они расходились, делая одно общее дело.
Когда Римский-Корсаков предложил ему встретиться в связи с составлявшимся сборником русских народных песен, Мусоргский немедленно и горячо откликнулся на это предложение. «Нам надобно видеться — что за вздор! — писал он ему.— Пребольшое мне утешение Ваша задача, друг, передать русским людям и иным русскую песню.— Благословенная, историческая заслуга. Ведь пропасть она бы могла, родная, стеряться вовсе; а когда подумаешь, что умелый русский взялся за такое святое дело, так радуешься, и утешение нисходит. Не забудьте, что при участии науки сближение народностей есть аксиома, их взаимное познавание тоже аксиома». Но, видимо, творчески-деловые встречи не могли уже сгладить боль идейного отчуждения. Это было предпоследнее письмо Мусоргского Римскому-Корсакову. Более ровные и теплые отношения сохранялись у него с добросердечным, мягким Бородиным (характерно замечание Мусоргского в цитированном выше письме Шестаковой: «сдается, Бородин не выдаст: поздно и незачем. О, если бы Бородин озлиться мог»). К сожалению, и с ним встречи становились все реже.
Мусоргский отдалялся от друзей-композиторов, и это было едва ли не самым горьким испытанием последних лет его жизни. Страшась одиночества, он искал опоры в связях с литераторами, артистами, художниками и просто с добрыми знакомыми, старыми приятелями. Он теснее сблизился с неизменно поддерживавшим его В. Стасовым, с трогательно заботливой к нему Л. Шестаковой, с душевно любившим его О. Петровым, прославленным ветераном русской оперы. Он приятельствовал с замечательным народным рассказчиком и актером И. Горбуновым. Он с увлечением работал и с близкими ему певцами и певицами, особенно с А. Молас (Пургольд) и Д. Леоновой. Нередко (и всегда с громадным успехом) выступал в концертах... Казалось, не было недостатка в людях, питавших к нему теплые, сердечные чувства. Но все эти связи, искренние и во многом плодотворные, не могли заменить утраченной дружбы с боевой «когда-то» когортой соратников...