Глава II. Опера и народ
Гениально смелый поворот музыкально-сценического действия обнажает катастрофу души Бориса. Едва овладев собою, он хочет держать речь боярам. Но первые же его слова — «Я созвал вас, бояре...» — отзываются скорбным мотивом прощания (ом. пример 99). А Шуйский торопится нанести последний удар обессилевшему властелину. Он вводит Пимена, который должен поведать государю «великую тайну». Для Бориса, утратившего душевное равновесие, эта тайна оказывается роковой.
В уста смиренного инока-летописца, явившегося к царю в его смертный час, Мусоргский вложил притчу о чудесном исцелении слепого пастуха над могилой царевича Димитрия — эпизод из речи патриарха Иова к Борису в пушкинской трагедии (сцена XV. Царская дума). Чутье музыканта-драматурга подсказало Мусоргскому счастливую мысль передать Пимену эту притчу, столь близкую всему облику летописца, и поместить ее именно в данной сценической ситуации, предрешающей исход внутренней борьбы царя Бориса. Сам Пушкин бы одобрил такую мудрую вольность.
Пимен является в Грановитую палату, словно посланник истории, вершащей свой неисповедимый суд. Он «пристально смотрит на Бориса, потом подходит к нему» (ремарка Мусоргского). Спокойно-величавая тема летописца предваряет его повествование (пример 89). Притча выражена музыкою кроткой, простодушной:
Сюжет притчи наивен, но какое страшное действие производит она на Бориса, которому неотвратимо ясен ее тайный смысл. И мы чувствуем это, когда при словах «Димитрий я, царевич...» в оркестре появляется нежно ззучащая мелодия убитого царевича. Борис слушает летописца с нарастающим волнением. Силится выдержать и не выдерживает. Наползающий кошмар душит его. Царь падает (в оркестре проносится тема призрака).
Немного в мировой оперной литературе таких шедевров музыкальной драматургии, как описанные выше сцены Бориса и его последний монолог. Умирающий царь остается наедине с любимым сыном Федором. Траурным напутствием звучит мотив прощания... Замкнулся круг тяжких нравственных испытаний Бориса. Их очистительная сила просветляет мрачный царственный облик этого «несчастного любимца счастия», как назвал Белинский Годунова, человека с большим умом, властной волей и темным сердцем. Устами старого летописца высказано царю в лицо непогрешительное народное мнение, произнесен народный приговор. А это сильнее и страшнее угрозы Самозванца, и козней Шуйского, и боярской крамолы. Исповедь и смерть — катарсис трагической судьбы Бориса.
Мусоргскому, как и Пушкину, чужда морализующая сентенция. Он не оправдывает и не облагораживает Годунова; он до конца раскрывает всю правду человеческого в его характере, обуреваемом острыми противоречиями и противочувствиями. Потому-то трагическая судьба Бориса вызывает в слушателях участие и даже сострадание: «...видишь необходимость его падения и все-таки жалеешь о нем...» — говорил Белинский о пушкинском Годунове; то же можем сказать и мы, слушая потрясающую сцену смерти Бориса в опере.
Музыка его предсмертного монолога проникнута неизъяснимой скорбью страдания и просветления. Выразительным напоминаньем звучат отголоски темы душевных борений Годунова («Не спрашивай, каким путем я царство приобрел...», ср. пример 104), темы последних надежд («Ты царствовать по праву будешь...», пример 98), темы семейной отрады («Сестру свою, царевну, сбереги...», пример 97). Тревога за сына перед лицом бедствий наступившего лихолетья тяготит Бориса («Венец тебе достался в тяжкую годину...»— в оркестре промелькивает мотив Самозванца). Напрягая волю и разум, Годунов завещает Федору мудрость государственного опыта: «Не вверяйся наветам бояр крамольных... Измену карай без пощады... Строго вникай в суд народный, суд нелицемерный...». Строгая, мужественная тема —
возвышает этот мудрый порыв умирающего Бориса. Силы его слабеют. В скорбном молитвенном настроении он благословляет сына — момент, прекрасно выраженный нежной, просветленной музыкой прощания («С горней неприступной высоты...», Des-dur, piano — pianissimo).
Раздается погребальный звон и надгробный вопль приближающихся певчих (cis-moll) —«святая схима» ждет царя. Страшное смятение охватывает Бориса, В предсмертной муке он выпрямляется во весь рост, величавым жестом останавливая мрачное шествие монахов и бояр: «Повремените... я царь еще!» — и падает, шепча мертвеющими губами последнюю мольбу о прощении. Поразителен здесь в музыке внезапно блеснувший C-dur («Я царь еще...»), который сразу же заволакивается сумрачным движением в Des-dur (заключительное Largo). Скорбно-торжественно звучит в оркестре, поднимаясь и поникая, царственная тема отверженного Бориса...