Глава II. Опера и народ
В драматических коллизиях бурной эпохи — впервые на оперной сцене — предстал народ как главное действующее лицо истории, как великая личность, одушевленная единою идеею — идеею борьбы против исконного зла, против рабства, насилия и произвола. Предстал во всей своей реальности,— правдиво рисуя жизнь народа, Мусоргский не льстил ему, нив чем не приукрасил его, нигде не -приподнял на «оперные котурны». Он воссоздал живой, человечественный образ страждущего народа в тяжелых условиях борьбы, исторгающей из его груди и горький стон, и буйный смех, и жалобные мольбы, и яростный клич восстания.
Углубленная характеристика роли народа (в сопоставлении с ролью Самозванца, как «третьей силы» в зарождении смуты) рельефно оттенила сумрачный облик царя Бориса, двойственность его души, терзаемой «трагедией совести». Мусоргский, вслед за Пушкиным, принял версию Карамзина об убийстве царевича Димитрия в Угличе. Но он еще решительнее, чем Пушкин, отверг наивную концепцию Карамзина, усматривавшего в трагедии Бориса промысел божий, карающий царство за злодеяние царя.
Мусоргский толковал трагедию царя Бориса как драматическую неизбежность напряженной борьбы социальных сил, исход которой решался стихийным движением народа. При всех своих благих помыслах и стремлениях Борис остается чуждым народу и втайне страшится народа, который именно в нем, в «царе Ироде», видит причину своих страданий и бедствий. Такова главная коллизия, концентрирующая развитие драмы. Мусоргский предельно обострил ее, выдвинув на первый план народ, как действенную силу в сложной борьбе. В этом отношении он пошел дальше Пушкина, показав народ шире, полнее, разностороннее — в нарастающей динамике проявлений его характера: от безучастной подавленности (Пролог) к активному протесту (Сцена у Василия Блаженного) и, наконец, к стихийному восстанию (Кромы). Неумолимая логика политических событий смутной эпохи обнажила и трагедию царя Бориса. И тут, развивая мысль Пушкина, Мусоргский сумел воссоздать правду истории, правду сильного человечеокого характера, раздираемого мучительными противоречиями.
В царственном облике Годунова он изобразил умного, властного, опытного правителя, радеющего о государстве, и в то же время — раба своих страстей. Мусоргский не погрешил против истины, раскрывая трагедию совести как психологическое наполнение образа царя, ненавистного народу. Преступление в Угличе осталось до конца нерасследованным; прямых улик против Годунова не сохранилось. Однако же не случайно народная молва упорно называла убийцею Бориса, и страшное обвинение народа безоговорочно закреплено было современными летописцами. Для проницательного художника — в свете социальной биографии царя Бориса — это значило больше, чем путаные сообщения посланной в Углич следственной комиссии.
Не прельщаясь сомнительным правдоподобием, Мусоргский основывался в драматургической концепции «Бориса Годунова» на правде истории, правде характеров и положений. Он верно понял роковую двойственность натуры Бориса, что подтвердили и позднейшие исторические исследования. «Борис принадлежал к числу тех злосчастных людей,— писал В. Ключевский,— которые и привлекали к себе, и отталкивали от себя,— привлекали видимыми качествами ума и таланта, отталкивали незримыми, но чуемыми недостатками сердца и совести. Он умел вызывать удивление и признательность, но никому не внушал доверия; его всегда подозревали в двуличии и коварстве и считали на все способным. Несомненно, страшная школа Грозного, которую прошел Годунов, положила на него неизгладимый печальный отпечаток». Говоря о вероятном участии Бориса в углицком злодеянии, В. Ключевский отметил: «Так решила молва, и на этот раз неспроста. Незримые уста понесли по миру эту роковую для Бориса молву. Говорили, что он не без греха в этом темном деле, что это он подослал убийц к царевичу, чтобы проложить себе дорогу к престолу. Современные летописцы рассказывали об участии Бориса в деле, конечно, по слухам и догадкам. Прямых улик у них, понятно, не было и быть не могло: властные люди в подобных случаях могут и умеют прятать концы в воду. Но в летописных рассказах нет путаницы и противоречий, какими полно донесение углицкой следственной комиссии. Летописцы верно понимали затруднительное положение Бориса и его сторонников при царе Федоре: оно побуждало бить, чтобы не быть побитым. Ведь Нагие не пощадили бы Годуновых, если бы воцарился углицкий царевич. Борис отлично знал по самому себе, что люди, которые ползут к ступенькам престола, не любят и не умеют быть великодушными... Во всяком случае трудно предположить, чтобы это дело сделалось без ведома Бориса...».