Глава VI. Рубикон
Самостоятельное развитие композиторов «кучки», все более уверенно проявлявших свои, индивидуальные устремления и наклонности, преодолевало замкнутость кружка. Возобновлялись прерванные связи, намечались новые. Параллельные течения русской музыки соприкасались и сталкивались. Их взаимодействие расширяло сферу идейно-творческого влияния кружка, в то же время рассредоточивало его деятельность; формы ее изменялись. Изменился и характер «собраний» членов кружка, которые встречались теперь для музицирования и бесед не столько у Балакирева, сколько на вечерах у Даргомыжского, Шестаковой, Стасова, Кюи, а затем и в доме Владимира Федоровича Пургольда, с племянницами которого — талантливыми сестрами Александрой Николаевной (певицей) и Надеждой Николаевной (пианисткой) балакиревцы познакомились у Даргомыжского. Мусоргский и его товарищи встречались также на «опочининских субботах». В каждом доме, где происходили музыкальные собрания, помимо непременных участников, бывали литераторы, художники, артисты, деятели науки, люди разных профессий и разных взглядов.
Творческое сближение с Даргомыжским представляло для композиторов «кучки» и особенно для Мусоргского интерес исключительный. Все были увлечены новаторским замыслом и выразительной силой музыки, которую он писал «на сцены «Каменного гостя», так, как они есть, не изменяя ни одного слова». В эти, последние годы своей жизни больной,стареющий Даргомыжский приковал к себе внимание и симпатии членов кружка, оттесняя в нем, вольно или невольно, ведущую роль Балакирева. Собирались у Даргомыжского почти еженедельно, по вечерам. «Сочинение «Каменного гостя» было на всем ходу — вспоминал Римский-Корсаков.— Первая картина была уже окончена, а вторая доведена до поединка, прочее же сочинялось почти что на наших глазах, приводя нас в великое восхищение... С каждым вечером у Александра Сергеевича «Каменный гость» вырастал в постепенном порядке на значительный кусок и тотчас же исполнялся в следующем составе: автор, обладавший старческим и сиплым тенором, тем не менее превосходно воспроизводил партию самого Дон-Жуана, Мусоргский — Лепорелло и Дон-Карлоса, Вельяминов [певец-любитель] — монаха и командора, А. Н. Пургольд — Лауру и Донну-Анну, а Надежда Николаевна [Пургольд] аккомпанировала на фортепиано. Иногда исполнялись романсы Мусоргского (автор и А. Н. Пургольд), романсы Балакирева, Кюи и мои. Игрались в 4 руки мой «Садко» и «Чухонская фантазия» Даргомыжского, переложенные Надеждой Николаевной. Вечера были интересны в высшей степени».
Мусоргский в полной мере испытал обновляющее воздействие этих вечеров, напомнивших ему, как десять лет назад он, еще «юный гвардеец», стал усердным посетителем и участником собраний в доме Даргомыжского и с той поры «начал жить настоящею музыкальною жизнью».
Его отношения с автором «Русалки» в это десятилетие складывались переменчиво, и все же иначе, нежели у товарищей (особенно «старших») по кружку. Правда, и Мусоргский, будучи «истым балакиревцем», посмеивался над человеческими слабостями и недостатками Даргомыжского, иронизировал над окружавшей его «инвалидной командой» почитателей и почитательниц, над мелочными проявлениями капризного самолюбия. Но Мусоргский с самого начала чутко воспринял «заветные художественные цели» Даргомыжского, в творчестве которого все глубже ощущал родственные тяготения к правде «живого интонирования» музыкальной речи и на опыте которого многому учился. С другой стороны, Даргомыжский не склонен был жаловать Мусоргского, считая его представителем «злобной балакиревской партии», как он выражался, а в то же время явно выделял его среди других, чувствуя в нем своеобразного и талантливого единомышленника.
Так, при всем несходстве характеров, несмотря на периоды взаимной отчужденности, несмотря на громадную разницу в положении и в возрасте — Даргомыжский был почти вдвое старше Мусоргского,— оба они оставались связаны родством творческих устремлений. Родство, конечно, вовсе не означало тождества. Художественные новаторские устремления Мусоргского простирались гораздо дальше и проникали глубже. Но этому несомненно способствовала опора на опыт Даргомыжского, которого он назвал «великим учителем музыкальной правды», посвящая ему свои вокальные пьесы — «Колыбельную Еремушки» и «С няней» (см. ниже). Заветная мысль Дагромыжского — «Хочу, чтобы звук прямо выражал слово. Хочу правды» — мысль, которую он настойчиво претворял в своих произведениях, служила стимулом для самостоятельного решения новых творческих задач большого социально-художественного масштаба, волновавших воображение Мусоргского. Тут обнаружилась и непреходящая ценность предварительного опыта Даргомыжского, и его недостаточность. Мусоргский усвоил и то и другое.