Глава II. Гвардейский подпрапорщик

Занятия в юнкерской школе, конечно, не могли удовлетворить его запросов. Посреди захватившей его в ту пору «светской суеты» он находил время для серьезного чтения и размышления. Его интересовала не только художественная литература — он «читал много исторического, читал также с увлечением немецких философов»,— говорит брат его Филарет. Это увлечение литературой, историей, философией стало известно директору юнкерской школы генералу Сутпофу, и он насмешливо журил Модеста: «какой же, mon cher, выйдет из тебя офицер». И в самом деле, такое вольнодумство в образцовом юнкере казалось по меньшей мере странным. Вряд ли генерал Сутгоф разбирался в немецкой философии, но он уж наверное знал, что это — «одна модная чепуха», поскольку именно так изволил о ней выразиться император Николай.

Мусоргский, очевидно, был совершенно иного мнения и остался при нем, ибо все с большим интересам и увлечением занимался философией (и не только немецкой). Чего искал в ней, зачем стремился проникнуть в ее туманные глубины юноша с душою музыканта, облаченный в гвардейским мундир,— это станет яснее из дальнейшего повествования. В пятнадцать-шестнадцать лет, когда только пробуждается сознание, трудно, да и рано еще говорить о мировоззрении молодого Мусоргского. Сложный процесс его развития рельефно выступит в активной творческой жизнедеятельности, и тогда-то мы увидим, что вовсе не случайной причудой были идеальные порывы и влечения его отрочества и юности, возникавшие наперекор юнкерскому воспитанию.

Само собою разумеется, что музыка оставалась главной его страстью, и теперь, когда прекратились систематические занятия с Герке, он отдавался этой страсти стихийно, с какою-то юношеской безрассудностью. Много играя, непринужденно фантазируя, мгновенно воспроизводя по памяти слышанное, он легко переходил от серьезного к забавному, от глубокого к пустому. Он умел быть и вдохновенным импровизатором, и занятным музыкальным рассказчиком, и виртуозным тапером.

Вообще его музыкальные влечения, интересы и вкусы в ту пору могли бы удивить несколько неожиданными контрастами. По собственному признанию Мусоргского, в юнкерской школе он часто посещал законоучителя Крупского и «успел, благодаря ему, глубоко проникнуть в самую суть древнецерков-ной музыки, греческой и католической» (Автобиографическая записка). Пусть роль К. Крупского, не обладавшего столь обширными и глубокими музыкальными познаниями, была гораздо скромнее,— здесь мы отмечаем настойчивый и пытливый интерес молодого Мусоргского к древнецерковной музыке, факт безусловный и весьма характерный. Но характерно и другое: в то же время (или почти в то же время) Мусоргский посещал, и довольно часто, итальянскую оперу, искренне увлекался ею и, как рассказывал А. Бородин, приводил в восхищение слушателей, исполняя на память отрывки из «Трубадура», «Травиаты» и т. д.

Собственных сочинений «писанных», кроме польки «Подпрапорщик», у Мусоргского еще не было.

Однако есть основание предполагать, что попытки такого рода делались. На эту мысль наводит простое сопоставление фактов, также способных удивить неожиданным контрастом.

В год поступления тринадцатилетнего Модеста в юнкерскую школу (1852) появилось первое его сочинение — фортепианная пьеса «Porte-enseigne Polka». В год окончания школы (1856) у «свежеиспеченного» гвардейского подпрапорщика возникает замысел романтической оперы «Han d'Islande» («Ган Исландец») на сюжет В. Гюго. Конечно, из этой попытки, как выразился Мусоргский, «ничего не вышло, п. ч. не могло выйти (автору было 17 лет)». Но сама попытка в некоторых отношениях примечательна.

Семнадцатилетний Мусоргский намеревался создать музыкально-сценическое произведение и, по-видимому, в духе романтических итальянских опер, которыми тогда увлекался (с этим связан и выбор сюжета). Мы не знаем, насколько отодвинулась работа, во всяком случае она велась (иначе не была бы упомянута автором в списке своих сочинений). Обдумывалось, по всей вероятности, либретто, намечались характеристики, импровизировались сцены или эпизоды предполагавшейся оперы.

Осуществить ее в то время и в тех условиях Мусоргский не мог. Но ведь не случайная прихоть вызвала первый его оперный замысел. Сопоставление приведенных выше фактов и примет подсказывает, что он должен был быть подготовлен другими, более ранними попытками сочинения (стихийно возникавшими из импровизаций); условным пунктиром обозначают они скрытую связующую линию раинего развития — от первой характеристической фортепианной пьесы к первому оперному замыслу.

Восстановить эту внутреннюю связь невозможно (соединительные звенья утрачены), но установить ее реальные приметы не только можно, но и нужно. Они говорят о многом, объясняя отчасти и ту своеобразную антиномию облика «гвардейского подпрапорщика», о которой сказано было выше.

Психологическая настройка духовной жизни молодого Мусоргского отдаляла его от юнкерской среды, с которою он в то же время все более свыкался.

Казалось, наглухо сковано было развитие его таланта в этой среде, а все же оно проявлялось, и не только в артистизме пианистического исполнения, но и в попытках сочинения (увы, навсегда забытых посреди его мимолетных импровизаций). Казалось, он с беспечностью светского юноши вступал на стезю блестящей гвардейской карьеры, а в то же время в нем росла неутолимая потребность творческого высказывания, и он не мог не ощущать смутного противоречия между желаньем и уменьем. Скрытое становилось явным, и Мусоргский, быть может, остро почувствовал это противоречие, когда задумал сочинять оперу. Начатую работу пришлось оставить. Но творческое влечение его не оставило. Страсть к музыке владела им...

← в начало | дальше →