Знаменательные встречи
Общепризнанным музыкальным руководителем этого кружка был Балакирев, а идейным вдохновителем и воспитателем — Стасов.
Через него друзья обычно узнавали о всех новинках литературы. Он бывал инициатором споров, которые разгорались вокруг тех или иных произведений. Обсуждали «Обломова» Гончарова, позднее — роман «Отцы и дети» Тургенева, «Что делать?» Чернышевского. Особенно волновала членов кружка проблема нового человека — деятельного, творческого, способного приносить пользу обществу. Сами они страстно желали стать такими людьми, и в спорах о литературных явлениях каждый из них решал, по существу, вопрос о своем собственном жизненном пути.
Стасов был великолепным чтецом. Не раз после музыкальных занятий и жарких дискуссий все затихали, чтобы послушать, как читал он вслух отрывок из какого-нибудь произведения любимого автора, — а среди них были Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Байрон, Шекспир и многие другие, вплоть до древнего Гомера.
Он сам вспоминал впоследствии, что однажды так проникновенно читал 4-ю песнь «Илиады» — прощание Гектора с Андромахой —, что Гуссаковский расплакался навзрыд.
Но не только с художественными произведениями знакомил Стасов своих товарищей. У него в кармане всегда был свежий номер выходившего в Лондоне «Колокола» Герцена, а часто — и «Современника» со статьями Чернышевского, Некрасова, Добролюбова. То было время, когда в стране ощущалось приближение бури.
Насквозь прогнивший крепостнический строй доживал последние дни. Крестьянство, доведенное до отчаяния голодом, нуждой и бесправием, поднималось на помещиков. То тут, то там вспыхивали бунты, сразу жестоко подавляемые. Еще в 1853 году Герцен писал: «...в деревнях становится неловко. Крестьяне посматривают угрюмо. Дворовые меньше слушаются. Всякие вести бродят. Там-то помещика с семьей сожгли, там-то убили другого цепами и вилами, там-то приказчика задушили бабы на поле, там-то камергера высекли розгами... Крепостное состояние главным образом надоело мужикам; они только не умеют приняться сообща за дело». А в 1858 году поэт Тютчев так характеризовал положение помещиков: «Теперь уж под ногами не прежняя твердая и непоколебимая почва... в одно прекрасное утро можно проснуться на оторванной от берега льдине».
«Колокол» и «Современник» поднимали свой голос на защиту крестьянства, в горячо написанных статьях призывали русскую интеллигенцию встать на сторону борющегося народа.
Быть может, ни на кого в балакиревском кружке эти статьи не производили такого сильного впечатления, как на Мусоргского.
Чувствуя себя на положении младшего, он не всегда решался высказывать свои мысли вслух. Но по ночам, придя к себе, он подолгу ворочался в постели. Жизнь русского крестьянина была ему хорошо знакома с детства. Хотя в имении его родителей с крепостными обращались относительно гуманно, в каждой крестьянской семье горя и слез было вдоволь. Удивительно, что сейчас, как только Мусоргский начинает думать о деревне, в его ушах звучат народные заплачки, причитания. Он не раз слышал в детстве, как голосят над покойником, как причитают над рекрутами, как изливается в песне жалоба на горькую женскую долю. Теперь эти мотивы буквально преследуют его. Словно в один тяжкий стон слились все голоса, слышанные когда-либо. Словно этот стон и есть олицетворение русского народа, его страшной судьбы...
Показательно, что когда в 1859 году Мусоргский принялся за сочинение музыки к трагедии «Царь Эдип» великого древнегреческого драматурга Софокла, он особенно увлекся созданием массового эпизода — хора народа, молящего богов отвести от родного города неминуемые бедствия. Так он впервые в своей жизни, еще ученической, неопытной рукой попытался воссоздать в звуках образ народа в минуты тяжких испытаний. Он написал страстно-взволнованную, патетическую музыку, и, что самое характерное, центральному возгласу на словах: «Сжальтесь, сжальтесь над нами!» невольно, бессознательно придал сходство с интонацией русской народной заплачки. Такова уж была сила жизненных впечатлений, что они властно вторгались даже в музыку, рожденную античным сюжетом.
Еще до сочинения музыки к трагедии Мусоргский совершил шаг, имевший решающее значение для всей его жизни. После знакомства с членами кружка ему стала очевидна необходимость как можно скорее порвать с опостылевшей военной службой, уйти из общества бездельников, избалованных барских сынков, окончательно связать свою судьбу с новыми друзьями-музыкантами, людьми чистых, благородных помыслов. Одна мысль о том, что из-за службы нередко приходится пропускать собрания кружка, что служба мешает систематически работать над сочинением, читать, думать, приводила его в бешенство.
Когда он сообщил «старшим» — Балакиреву и Стасову — о своем намерении выйти в отставку, они попытались отговорить его, опасаясь, что решение принято не совсем обдуманно. Они еще не знали, хватит ли у юноши настойчивости и трудолюбия, необходимых для того, чтобы стать настоящим композитором, а вместе с тем выход в отставку безусловно лишит его прочного положения в обществе.
«Помню как теперь, — рассказывал впоследствии Стасов, — как... во время наших прогулок я усердно отговаривал Мусоргского от его решимости выйти в отставку; я ему говорил, что мог же Лермонтов оставаться гусарским офицером и быть великим поэтом, невзирая ни на какие дежурства в полку и на гауптвахте, невзирая ни на какие разводы и парады. Мусоргский отвечал, что „то был Лермонтов, а то я: он, может быть, умел сладить и с тем и с другим, а я — нет; мне служба мешает заниматься как надо"».
И Мусоргский настоял на своем. В июне 1858 года он навсегда порвал с военной службой.
В этот день окончательно и бесповоротно решился вопрос о его жизненном призвании. Он безраздельно посвятил себя музыке.