Знаменательные встречи
В верхах твердят, будто нет и не может быть русской музыкальной школы, ни в композиции, ни в пении. Даргомыжский хорошо знает, что это — ложь, клевета. Русская школа, говорит он, прорезалась явственно, ее не вычеркнешь, существование ее уже внесено в скрижали искусства. И сам композитор, с виду невзрачный, маленького роста, с желтоватым лицом, реденькими усиками и горькой, чуть презрительной складкой у рта, совершенно преображается, когда садится за рояль, чтобы проаккомпанировать ученице или спеть самому.
Голос у него неприятный — тоненький, пискливый, но когда Даргомыжский поет, этого не замечаешь. Как чудесно умеет он перевоплощаться в различные образы, сколько оттенков вносит в произнесение слов! Глубокая, неподдельная печаль, страсть, юмор, ирония, сарказм — всем равно владеет этот удивительный музыкант-чародей.
Видно, молва о музыкальных вечерах у Даргомыжского стала распространяться по городу. Нет-нет да и появляются новые гости. Приходят познакомиться, послушать.
Вот и сегодня среди привычных фигур мелькает какой-то небольшого роста прапорщик лейб-гвардии Преображенского полка. Совсем юный, на вид не более семнадцати лет. Его отрекомендовали как Модеста Петровича Мусоргского, способного пианиста, ученика известного педагога Герке. Мусоргский явно выделяется среди остальных посетителей. Все выдает в нем светского молодого человека, избалованного успехом у дам, даже немного фатоватого. «Мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волоса приглажены, припомажены, ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические, разговор такой же, немного сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами... Вежливость и благовоспитанность необычайные» (Этот портрет нарисовал много лет спустя композитор Бородин, вспоминая о первой встрече с юным Мусоргским, которая состоялась приблизительно в описываемое время.). Быть может, Даргомыжский поглядывал на нового гостя с известной долей иронии и раздражения или старался вовсе не замечать его. Ведь он не мог тогда предвидеть, что перед ним тот, кого он впоследствии признает своим самым близким по духу преемником. А впрочем, может быть, уже в тот далекий зимний вечер большие, пытливые и беспокойные, немного навыкате серые глаза юноши заставили тонкого сердцеведа Даргомыжского смутно ощутить, что в его новом знакомом дремлет пока еще не разбуженная огромная душевная сила.
Растревоженный и взволнованный покидал Мусоргский гостеприимный дом Даргомыжского. Все, что он здесь увидел и услышал, было для него ново. С детства страстно любя музыку, усердно занимаясь игрой на фортепиано, участвуя в церковном хоре при военной школе, он, однако, никогда не думал, что к музыке можно относиться так серьезно, словно это большое, жизненно важное дело. Ему приходилось срывать в обществе восторженные аплодисменты свободным, по памяти, исполнением на рояле отрывков из модных итальянских и французских опер, но теперь он впервые узнал о творениях русских мастеров — Глинки и Даргомыжского. На него произвела глубокое впечатление особая манера исполнения, с которой он сегодня столкнулся. Никакого виртуозничанья, никакой позы. Как будто языком музыки здесь беседовали о самом сокровенном, значительном, обращаясь непосредственно к каждому слушателю в отдельности... Но как странно: при всей новизне того, с чем ему пришлось сегодня встретиться, ему вдруг показалось, что на него повеяло чем-то родным, давно знакомым, хотя и позабытым.
Родная русская стихия... Не о ней ли бессознательно тосковал Мусоргский последние семь лет, на протяжении которых он, привезенный вместе со старшим братом Филаретом из деревни в Петербург, учился — сначала в Петропавловской школе, а затем в школе гвардейских подпрапорщиков? Он был способным и примерным учеником, получал награды. Овладел немецким и французским языками, безупречными светскими манерами. Товарищи любили его за доброту, общительность и остроумие, за хорошую игру на рояле, приятный певческий голос. Его даже приглашали на вечера к генералу Сутгофу, начальнику школы, и его хорошенькой дочке. Теперь он блестящий преображенец. Караулы, парады, дежурства в Зимнем дворце... Но был ли он по-настоящему удовлетворен и счастлив все эти годы?